Жизнь ни за что. Книга вторая - Алексей Сухих

– Ну ладно, Лёня, выпендриваться. Мне, что ли больше других надо? Мы все в одинаковом положении, всех неволят, – сказал Георгий Емельянович.

– Надо тебе. Очень надо характеристику чистую. Ты большой начальник, тебе лауреатство нужно, ордена. А моё лауреатство уже в прошлом, и во второй раз на моей тропе не встанет.

– Сколько можно прошлое вспоминать? Всего на один день. Там же нефть и если вспыхнет, то всем мало не покажется.

– Но мне в самом деле нечего надеть. Саянскую форму вместе с обувью выкинул за изношенностью. Надеваю босоножки, футболку и тренировочные штаны и еду на один день, как сказано. Только неважный приём используешь, говоря об одном дне. Мы ведь все учёные. И, при бестолковости наших начальников, за день до места доставят и то хорошо. Так я доеду, и назад сразу же. Лады?! Покатаюсь. А ты отметишься, что полный комплект набрал. Это ж понятно, что тебе моей грудью количественную брешь заделать надо.

– На один день, на один, – сказал начальник. – Отбудешь на пожаре сегодня и завтра в отдел на работу. Выходи, ждём в машине.

Людей на пожары направляли регулярно. Их организовывали и собирали обстоятельно. И люди брали с собой вещи на все возможные случаи. Но чтобы аврально собирать по выходным, такого ещё не было. «Значит, действительно что-то серьёзное», – думал Сугробин, укладывая в карман четвертной и ещё несколько рублей россыпью на всякий случай. «Один день можно и без еды прожить. А если мобилизуют и завтра, то завтра и разберусь». Так размышлял он, собираясь, не забыв при этом про остатки коньяка.

В таком настроении он сбежал с крыльца и уселся в машину. За рулём сидел ещё один начальник отдела под кодовым названием «Максимыч»

– Ты чего это, Лёня, босиком и без одежды? – сказал он.

– На один-то день и так хорошо, – ответил Леонид.

– Кто тебе сказал, что на один день. Рустайлин, что ли? Так ты зачем его надул? – обратился он к Емельяновичу.

– Попробовал бы ты его из дома вытащить. Не поеду ни на какой пожар и всё. Сейчас на службе ему одежонку по отделам насобираем. И в самом ведь деле, если у людей нет ничего, а их спасать отчизну босиком направляем. Уже начинали Отечественную с одной винтовкой на десять человек. Да поехали, а то эшелон уйдёт.

– Что-то я ничего не пойму, граждане! – сказал Сугробин. – Если надолго, то я никуда не еду. У меня с первого сентября приёмные экзамены в юридический.

– Заменим мы тебя до первого, обещаю, – сказал Емельянович. – Ты только слово дай, что не сбежишь по дороге. Не подведёшь меня и институт.

И, расслабленный утренним коньяком, Сугробин махнул рукой.

– Смотри, начальник! Собственным уважением отвечаешь.

– Ого! – подумал Сугробин. – Тут и крупные начальники, тут и средние начальники, тут и малые начальники. Полный офицерский корпус. Да и сам я тоже начальник бригады. Значит, тушение пожаров в таком составе будет энергичным, дисциплинированным и умелым. Кроме начальников волновалась и колыхалась толпа рядовых. Одни провожались с близкими, другие продолжали укладываться, третьи откровенно радовались возможности смотаться из душного города в любое место. «Какой же у тебя хороший народ, товарищ Генеральный секретарь! – подумал Леонид. – В любом европейском государстве руководители предприятий, отправляющих людей по такому призыву, подписали бы с тобой контракт на возмещение убытков, подписали бы страховые полисы на каждого сотрудника, затребовали бы выполнить экипировку и проведения обучения правилам и способам работы. А твой народ ничего не требует. Сам оделся, сам прикупил еду и готов совершать подвиги во имя спасения народного добра, от которого ему, народу, ничего не достанется за просто так. Тебе бы, Генеральный секретарь, этому народу надо было бы немедленно строить жильё, дороги, производить для него одежду, обувь не хуже, чем там, за бугром. А ты следишь, чтобы такой народ не говорил про твою власть правду, глушишь передачи зарубежников, оберегая народ от неправильного влияния. И строишь на народные деньги никому не нужный БАМ. А ты делай для народа добро, и не будет он никого слушать и сочинять про тебя анекдоты. „Правь как бог, и будешь богом“, – советовал Нерону его наставник. Ну, на хрена народу БАМ, если жить негде. И кусок мяса и пакет с сосисками25 надо вывозить на Урал из Москвы или Ленинграда. И из деревни в тридцати километрах от областного центра в распутицу на тракторе не выедешь. И зачем тебе китель в орденах? Индюки вы надутые, товарищи министры – коммунисты. Когда смотришь на фотографии совета министров после очередных стопроцентных выборов депутатов, так и видишь индюшачьи мозги под каждым лысым или волосатым черепом. Индюк думает!? Думает о том, как ему хорошо на таком богатом дворе. И ни разу не подумал, что сварят из него суп совсем в чужом котле. Эх, и дурная же ты советская власть, если позволила выдвигаться бесталанным, а оттого лицемерным руководителям. Хоть бы к астрологу ходили! Ведь всего-то осталось от этого пожарного лета пятнадцать годиков вашей индюшиной жизни. И будет погублен такой прекрасный народ. Время показало, что за период вашего правления народ стал населением без идеи и принципов. А от вас, индюков, и перьев не останется. Вы оказались глупее тех фарисеев, которые отдали на муки и смерть сына божьего. Эх, вы! Индюки и есть на самом деле».

Выплывшее из тумана подсознания в обозначении руководителей слово «индюк» так зримо начало характеризовать вспоминающиеся лица союзных и местных руководителей, что Сугробин рассмеялся своим видениям. «Наконец-то я понял, почему у нас всё так, – мысленно проговорил Сугробин сам себе. – Народом правят ИНДЮКИ. И у меня для них теперь будет это единственное название, обозначающее все стороны их деятельности». Разговорившись сам с собой и совершенно довольный пришедшим из космоса обозначением правителей, Сугробин не обратил внимания на подъехавшие автобусы, и не слышал команды на посадку.

– Леня! А ты что не садишься? Команда была, – услышал он голос и увидал Суматохина. – Емельяныч велел тебя найти и передать, что одежду пришлёт завтра. Сейчас ничего не удалось сделать, но завтра будет всё у тебя обязательно.

– А зачем она мне завтра, если я вечером домой вернусь. Болтуны вы все, как и большие индюки, – сказал Леонид, находясь под влиянием собственных размышлений. Ему очень понравилась выдумка об индюках, и он громко и сочно повторил, – индюки.

– Какие ещё индюки, Лёня. В автобус садиться надо.

– Индюки, Вася, люди, которые готовы раздетого и разутого подчинённого бросить в огонь, чтобы он тушил его, защищая их перья. Я поехал, но радостей оттого, что меня индюк Рустайлин снарядил в таком виде, никому не предвидится. И будете у меня моральными должниками. Самое большее, это я буду сидеть у костра, и помогать пожару. Всё же думать надо человечьими мозгами, а не индюшиными.

– Ну, раз так получилось, что мне завтра в командировку. А то б тебя не искали.

– Молчи, Васильевич. Молчи, раз со мной не едешь. Это «не так получилось». Это «так получилось» запрограммировано. И передай Емельянычу, что теперь все начальники снизу доверху будут называться у меня индюками за такие решения. Оригинально, не правда ли? Жаль, что это мне только сейчас боги прислали, а то бы в стихотворение вставил, которое недавно написал. Давай, я тебе четыре строчки из моего нового стихотворения прочитаю:

Когда в Москве вручают знак герояВерховному правителю страны.Я это дело принимаю стоя,Как проявленье собственной вины.

– Потом, Лёня, потом. Смотри, сколько людей слушает!

– Боишься?

– Опасаюсь, дорогой. У меня уже дети растут.

Утром в понедельник Рустайлин позвонил Жаркову.

– Вчера я обманным путём, фактически голого, отправил Сугробина пожар тушить.

– Совершенно не одобряю. И без него бы обошлись, – сказал Жарков, выслушав Рустайлина. – Теперь посылай гонца с одеждой. По карте до Воротынца две сотни, да за Волгой ещё…

– Может, ты поможешь и обменяешь его.

– Человека я найду, а машину тебе искать.

– Ладно, сейчас подумаю.

– Никто ничего не придумал. «Болтать, не мешки ворочать», – сказал собравшимся руководителям по приезде Леонид.

Руководящая толпа всё ещё толпилась у автобусов.

– Ого! – ещё раз сказал Леонид после того, как автобусы стронулись с места без руководителей, дружно оставшихся в числе провожающих.

«Эх, начальнички вы! Эх, начальнички. Соль и гордость родимой земли!»26 – проговорил вслух Сугробин строчки из популярной песни полупьяной интеллигенции в домашних пирушках, когда автобусы стронулись, а начальники остались. Автобусы двинулись в неизвестное на юг по Казанскому шоссе. Неизвестное ждало мобилизованный народ где-то за Воротынцем27 на другом берегу Волги. Горели реликтовые сосновые леса в междуречье, между левым берегом Волги и правым берегом впадающей в Волгу Ветлуги. А Кстово не горел, и гореть в нём, кроме самого нефтезавода, было нечему. Лесов вокруг не было, одни кустарники. Наврал нетрезвому Сугробину Емельяныч и сбил его с панталыки. И Леонид сидел, пригорюнившись, на заднем сиденье тряского ПАЗика и грустил, понимая, что каждая минута делает его возвращение несбыточным.